Хроники ВОВ

[Светлая Душа]

"1 декабря 1944 года, после второго ранения, я попал на курсы младших лейтенантов. Три месяца ускоренной учебы. Нам прилепили по одной звездочке - и на фронт.

 

Бои уже шли в Польше. Мы шли на Данциг. Там мы окружили довольно большую группировку немцев. Но окружили их с суши, а с моря - нет. И они продолжали сражаться. Наша дивизия ударила в центр группировки с целью расчленить ее. Впереди перед нами лежал город Сопот. Там я впервые в жизни увидел море.

 

Но до моря было вот какое дело...Местность под Сопотом лесистая. Артиллерию применить было нельзя. Мы с немцами сошлись так близко, что стрелять артиллеристы не решались, чтобы не перебить своих.

 

Мой взвод был правофланговым в батальоне. Взводу придали расчет станкового пулемета. Справа шел другой батальон. Вот стык наших батальонов и должен был прикрывать этот пулемет.

 

Шли лесом. Впереди - овраг. И вдруг из-за оврага немцы открыли сильный огонь из пулеметов и автоматов. Мы сразу залегли. Моя позиция оказалась как раз перед оврагом.

 

Спуск в овраг пологий. Я приказал пулеметчикам, чтобы контролировали перед собой по фронту противоположную сторону оврага и не пускали немцев сюда, если те вздумают контратаковать.

 

Расставил я свой взвод, жду. А слева от меня, смотрю, другие взводы нашей роты поднялись и, отстреливаясь, начали отходить. Я встал за деревом. Бегут пулеметчики соседнего взвода. "Куда? - кричу им. - Быстро ко мне!      Устанавливайте пулемет и бейте вдоль оврага!" Те послушались. Быстро развернули "максим" и начали стрелять.

 

А немцы уже полезли в лощину. Но мы их остановили. Когда согласованно лупят два пулемета с флангов, трудно преодолеть их огонь. Лежим. Одну атаку отбили, ждем новой.

 

Пулеметчики соседнего взвода рядом со мной. Второй номер заправил новую ленту. И вдруг - взрыв! "Максим" - кверху колесами! Первый номер отбросило. Живой он остался или его тогда убило, я так и не узнал. Второй номер невредимый. А у меня от близкого взрыва такой шум в голове, что я и соображать-то стал плохо.

 

Оказывается, немец подполз к нашей позиции и выстрелил из фаустпатрона. Но счастье наше, немного промахнулся. Граната ударила в дерево и разорвалась поодаль. Я - к пулеметчику. Перевернули мы пулемет, поправили ленту. Я лег за гашетку. Немцы уже поперли. И начал я стрелять. Стреляли мы по ним почти в упор. И опять отбились.

 

Я лежу и думаю: что ж это за части нас контратакуют так ожесточенно? Совсем с потерями не считаются, напролом идут. Неподалеку, на краю оврага, лежит офицер. Не добежал до нас совсем немного. Я подполз к нему. На фуражке череп с костями. Так это же СС! Я снял с убитого часы. Хорошие, швейцарские часы. Долго потом, уже после войны, носил их.

 

Погодя приходит связной из соседнего взвода: "А вы здесь?!" - и смотрит на нас и на трупы немцев удивленными глазами. "Мы-то здесь, а вот вы где?" - "А мы, товарищ лейтенант, за лесом", - как ни в чем не бывало отвечает он. Мы с пулеметчиком даже засмеялись.

 

Собрались мы все. Командир роты пришел. Перешли овраг. Немцы оттуда ушли в Сопот. Теперь предстояло атаковать Сопот. Там меня и ранило. А ранило меня вот как.

 

Ворвались мы в Сопот. Отбили у немцев костел. Костел брали мы, мой взвод. Дальше пошли. От дома к дому. В одном месте спустились в подвал. В подвале много народу. Поляки. Когда мы вошли, поляки сразу протянули нам навстречу руки.

 

Что такое? В руках, смотрим, часы и разная ерунда. Э-э, да нам, говорим, этого ничего не надо! Кое-как объяснили им, что мы не мародерничаем, а немцев ищем. Воюем. Тогда они сказали, что немцев в подвале нет. Вышли мы из подвала. Пошли дальше.

 

Слева по улице стоит наш подбитый танк, "тридцатьчетверка". Башня у нее вывернута, и ствол пушки уперся прямо в мостовую. Видимо, внутри был сильный взрыв. Под танком лежит танкист. Увидел меня, позвал: "Браток, пристрели".

 

Это он мне такое говорит. Я ему: "Да что ты? Мы тебя сейчас вытащим. В тыл отправим". - "Меня уже никто не вытащит и не спасет. Пристрели. Прошу тебя. Сил моих больше нет. Вон, посмотри, на той стороне улицы сколько наших лежит. Пытались меня вытащить. И экипаж мой весь там".

 

Я посмотрел через улицу - правда, лежат трупы наших бойцов и несколько танкистов. Я ему опять: "Потерпи, дружище. Поверь, уж я-то тебя вытащу". И так мне захотелось вытащить, спасти этого танкиста! Что ж, думаю, придумать?

 

Смотрю, идет двуколка. Колеса у телеги широкие. В телеге двое гражданских. Подъехали к танку, развернули двуколку. Подняли мы танкиста и положили в повозку. А ноги у него болтаются, перебиты.

 

И пока мы грузили танкиста, ни один немец с той стороны не сделал ни одного выстрела. Дома напротив, откуда только что велся сильный огонь, как будто вымерли. И снайперы там сидели, и пулеметчики. А вот ни один не выстрелил. Двуколка с двумя гражданскими и раненым танкистом уехала. И тут снова загремело.

 

Пошли мы дальше. Идем. И вдруг я стал валиться. И повалился на мостовую. Что это, думаю, со мной? Зачем это я повалился? Схватился за грудь. Потому что почувствовал, что вроде как воздуха не хватает... И встать уже не могу.

 

Мы ж там, между домов и в переулках, из-за угла друг в друга стреляли. Почти в упор. Так что просмотрел я своего противника. Офицер. Выскочил из-за угла и выстрелил из пистолета. Опередил меня. Это потом мне ребята рассказали.

 

Бойцы мои меня подхватили. "Командир, что с тобой? Командир, ты ранен?" Я хочу им что-то сказать, а у меня кровь изо рта. Хлюпает в горле, печенками выходит. Все, думаю, вот меня и убило… Видел я, как после таких ранений умирали.

 

А солдаты у меня во взводе были ребята бывалые. Некоторые из-под Вязьмы шли, в сорок втором в окружении там побывали. Может, слышали что про 33-ю армию да про ее командующего, генералагенерала Ефремова?

 

Так вот наша дивизия вместе с Ефремовым и погибала тогда под Вязьмой. А я в нее пришел уже позже. Так вот ребята гимнастерку на груди разорвали, бинтами рану перемотали, чтобы кровью не изошел. Понесли в тыл. Они-то меня и спасли.

 

В самом конце войны. Третье ранение. Слепое пулевое. Пуля до сих пор сидит в легком. Доктора говорят: трогать, мол, не надо, она там вроде как обросла и прижилась. И правда не беспокоит." - из воспоминаний мл. лейтенанта Е.Т.Полового из 1297-й стрелкового полка 160-й стр.дивизии.

[Светлая Душа]

Восточнопрусский городок Грибен. Январь 1945 г.

 

"Не то что километры, каждые 10 метров продвижения вперед давались нам немалой кровью. На каждой небольшой высотке, на каждой кочке была оборудована огневая точка. Из каждого подвала, из каждой развалины велся огонь.

         Причем бились немцы яростно и до конца, и я не помню, чтобы в эти дни кто-то из них сдавался в плен. Только к концу дня, ценой немалых потерь, мы прошли четыре линии немецких траншей и взяли намеченные опорные пункты.          Вперед мы продвинулись не более чем на три километра. Боевые задачи дня не были выполнены и на 30 процентов. Ночь была нервная. Обычно ночью немцы избегали каких-либо активных действий. А тут, в буквальном смысле у себя дома, они дрались дерзко и отчаянно и в течение ночи дважды нас контратаковали.

         Причем один раз даже ввалились в наши окопы на небольшом участке, и дело дошло до штыков и саперных лопаток. Никто из них не ушел живым, но и в плен никого не взяли.

 

  А на следующий день, 14 января, у меня в батальоне случился позорный драп. Не скажу, что мне стоило большого труда остановить его, но момент был очень неприятный, не сказать критический.  Утром немцы, проведя массированную артподготовку, предприняли яростную контратаку. Впереди шли танки, за ними пехота.

       И вот командир одной из моих рот начал истеричным голосом что-то кричать мне по телефону, потом то ли он бросил трубку, то ли связь прервалась, но было ясно, что там творится неладное. Я послал было в эту роту связного, но тут же решил, что пойду сам и разберусь на месте.

        И только я вышел из командного пункта, вижу, этот командир роты без шапки, расстегнутая шинель развевается на ветру, бежит с переднего края, а за ним вся его рота.

 

 Незадолго до этого на мой командный пункт для координации действий пришел майор, заместитель командира полка по строевой части. Смотрю, он стоит, весь напряжен, смотрит не на меня, а чуть в сторону, молчит, но явно готов действовать, если я не смогу переломить ситуацию.

        Я выхватываю пистолет и бегу навстречу. На бегу стреляю в воздух, кричу: "Стоять! Назад! Застрелю!" Но чувствую, этот ротный меня не слышит, бежит, охваченный паникой, лицо обезумело от ужаса.

        Я остановился и с расстояния метров тридцати-сорока выстрелил в него, как сейчас помню, четыре раза подряд. После четвертого выстрела он упал. Ну, думаю, убил! Солдаты остановились как вкопанные. Подбегаю, а он вскакивает, таращит на меня глаза и кричит: "Танки там, танки!"

 

Я разворачиваюсь и правой рукой с зажатым в ней пистолетом с силой бью его по лицу. Он падает, тут же опять встает. Я ору: "Назад! По местам!" Он поворачивается и бегом назад. Причем, смотрю, у солдат на физиономиях такая глумливая ухмылка - надо же, комбат их командира роты лупцует.

       И что интересно, у них никакой паники, видно, решили с командиром пробежаться просто так, за компанию. Судя по всему, у парня сдали нервы, и он потерял контроль над собой. Слава тебе Господи, что я не убил его! А ведь я намерен был это сделать.

       Вообще-то это был умный, интеллигентный парень лет двадцати семи, до войны работал где-то учителем. Через несколько часов он позвонил мне, доложил, что его ранило, и попросил разрешения покинуть роту и уйти в медсанбат.

       Будучи раненным, он не обязан был докладывать мне об этом, а тем более просить разрешения уйти. Думаю, он хотел напомнить о себе, как-то оправдаться и таким вот образом принести свои извинения.

 

Ну а положение действительно было серьезным. По меньшей мере трижды немцы нас контратаковали, и всякий раз мы их заставляли откатываться назад. После третей отбитой контратаки была дана команда преследовать отступающего противника.

      Вперед пошли танки, за ними - то, что оставалось от батальонов нашего полка. Отступая, немцы не успевали закрепиться, и, что называется, на их плечах мы вошли в городок Грибен, который, судя по всему, являлся важным опорным пунктом противника на этом направлении.

      Этот день, как и предыдущий, как и последующих три, был на редкость тяжелым. Немцы держались за каждый дот, за каждый дом, за каждую складку местности. Но не думайте, что после прорыва первых эшелонов обороны противника мы вышли на оперативный простор.

      Такого понятия, как "оперативный простор", в Восточной Пруссии, наверное, не существовало. Сплошные линии обороны тянулись вглубь на многие десятки километров. Большие дополнительные трудности создавал сложный рельеф местности с его многочисленными озерами, болотами, реками, крупными лесными массивами. Кровь русских солдат текла рекой.

 

К 17 января в батальонах полка оставалось всего лишь по одной истрепанной роте. И это был последний день моего пребывания на фронте. С утра опять шел тяжелый бой, с большими для нас потерями. И вот очередная линия обороны немцев прорвана, задача выполнена, готовимся продвигаться дальше.

        Комполка Ким показал мне на карте небольшое местечко, состоявшее из нескольких домиков, где я должен был разместить свой командный пункт. Он уверил меня, что немцев там нет, только что оттуда пришла разведка.

        Идти надо было метров пятьсот. Помню, что со мной был командир артдивизиона, его радисты и разведчики, мои связисты и ординарец. Мне кажется, я еще кого-то забыл, но сейчас не могу вспомнить.

        Мы шли перелеском. Среди низкорослых деревьев то тут, то там стояли высокие, развесистые сосны. И вот когда нам оставалось пройти метров сто, из этого местечка ударило немецкое орудие.

        Снаряд попал в верхушку сосны, под которой мы как раз проходили, и в нас полетел град осколков. Поскольку мы шли довольно тесной группой, то поразило почти всех. Если я и потерял сознание, то ненадолго, потому что, когда я пришел в себя, еще не развеялся дым от взрыва и в воздухе стоял запах тола.

 

Вокруг лежали сопровождавшие меня люди, все были убиты наповал. Нарастала боль в спине, а главное, я не мог шевелить нижней частью туловища и не чувствовал ног.

        Приподняв голову, я увидел, что ноги вроде бы на месте, но из правой течет кровь. Я понял, что совершенно обездвижен, и если в ближайшее время не придет помощь, то я просто истеку кровью.

        В этот момент сбоку от меня кто-то завозился, закряхтел. Оказалось, молодой солдатик, один из радистов-артиллеристов. У него было легкое ранение, но он мог без особого труда передвигаться. Осмотрев всех, он сказал, что уцелели только мы двое, остальные все убиты.

        Парень, как мог, перевязал мне раны и попробовал нести меня на себе. Но в полушубке и в обмундировании я тогда весил килограммов восемьдесят-девяносто, и вскоре стало ясно, что ему такую ношу не осилить.

        К тому же у парня, видимо, прошел первый шок, и он начал чувствовать сильную боль от раны. Я ему сказал, чтобы он оставил меня и бежал в батальон за людьми.

 

  Признаюсь, грешен, ибо я подумал тогда, что он, будучи сам ранен, забудет про меня и уйдет прямым ходом в медсанбат. Я ему так и сказал: "Смотри, солдат, бросишь меня здесь - помирать буду и тебя проклинать". Но он спокойно так ответил мне: "Нет, товарищ капитан, не брошу, все сделаю как надо".

         И действительно, минут через двадцать на санитарной подводе приехала сама Надя Кузенина в сопровождении двух санитаров. Подбежала ко мне, обняла, плачет. Перевязала меня еще раз и повезла прямо в полковую санроту.        Ким, узнав о моем ранении, встретил нас, подошел, прижался лбом к моей щеке: "Прости, - говорит, - не уберег я тебя".

         Ну а дальше медсанбат, потом ближайший полевой госпиталь. Там мне сказали, что осколок ударил мне плашмя по позвоночнику, позвонки сильно не повредил, но ушиб нерв, почему меня и парализовало и обездвижило ниже пояса.

         Будущее мое было туманно, ибо никто не давал гарантии, что я когда-нибудь стану ходить. Требовалась операция, которую сделать могли только в Иркутске. Туда меня и направили.

         Был еще какой-то промежуточный госпиталь, куда меня доставили на самолете У-2. Запихали меня в гондолу, подвешенную под левое крыло, под правое поместили еще одного такого бедолагу, еще одного подстреленного посадили во вторую кабину, и мы взлетели. Кто-б мог подумать, что вот таким будет мой последний полет на У-2.

 

Как это ни странно, наверное, для кого-то звучит, но тяжелое ранение в большой степени избавило меня от того шока и депрессии, которые испытывали почти все фронтовики, когда закончилась война и вдруг началась мирная жизнь.

       Многие не выдерживали такой резкой перемены в своей жизни, такого контраста, у них стали появляться нервно-психические заболевания, уныние, спасение от которого они пытались найти в вине.

       Характерна в этом плане судьба Юры Кузнецова, с которым я познакомился и крепко подружился уже после войны. Всю войну, практически от начала до конца, он провоевал в должности сначала командира стрелкового взвода, а потом командира взвода разведки. Бывал в таких переделках, откуда и один из ста живым не уходит.

       Однако за всю войну ни разу не был серьезно ранен и в госпиталях не лежал. Случай, должен сказать, совершенно уникальный, и другого такого примера лично я не знаю. Но, демобилизовавшись, он просто нигде не находил себе места.

        Все ему казалось каким-то странным, неестественным, ненатуральным, что ли. В этой послевоенной неустроенности надо было как-то устраивать жизнь и самому принимать ответственные решения.

 

Юра оказался просто неспособным к этому и начал тяжело пить. Чтобы вернуться к привычному образу жизни и не стать алкашом, не сойти с ума, решил опять пойти в армию. Но армия мирного времени - это прямая противоположность армии времени военного (кто служил, понимает, о чем я говорю).

        И там, судя по всему, проблемы Юры только усугубились. Можно догадываться, чем бы он там кончил, не произойди с ним трагический случай, который и поставил на всем точку. Со своими сослуживцами, будучи в изрядном подпитии, ехали они куда-то в открытом американском джипе и, как говорили, на ровном месте вдруг перевернулись.

        Юра бросился спасать потерявшего сознание солдатика-водителя и смог его вытащить из горящей машины, но тут взорвался бензобак, и Юра сгорел заживо.

         Как это, может быть, ни ужасно звучит, но лучшего конца он и сам для себя не мог бы придумать. Ведь он, как говорится, "положил живот за други своя." - из воспоминаний командира второго батальона 852-го стр.полка 277-й стр.дивизии капитана М.Н.Шелкова.

[antiz]

Нифига не отпуск был... и на всякие стреляли - не очень похоже.

[ReyAnd]

Да, бухали после войны по-страшному.

[ReyAnd]