О памяти

[F1sh]

Когда-то я подрабатывала чтением лекций.

То ещё развлечение.

С восьми до пяти на работе, потом галопом через пол-города, до одиннадцати рта не закрываешь, к полуночи добираешься домой и уже ничего не хочешь – ни денег, ни счастья. К концу занятий у меня в глазах темнело от голода и приходилось говорить погромче, дабы заглушить взывающий к разуму желудок. Самое поганое – в одной группе был красномордый (и тупой!) мужик, так он выкладывал на стол ссобойку, пялился на доску пустыми рыбьими глазами и вдумчиво пережёвывал свои бутерброды. Ссобойка была объёмистой, хватало надолго. Убила бы.

Тогда мы с ней и познакомились. В перерыв она как-то незаметно подсунула мне яблоко. Вдвойне подаёт тот, кто подаёт вовремя.

Обыкновенная, одна из многих, разве что держалась отстранённо от всех.

Оказалось, что она живёт через два дома от моего, и после занятий мы с ней иногда шли вдвоём. Я, вообще-то, болтлива и не люблю пауз, но от усталости у меня не ворочался язык, а она молчала. Бывает правильное молчание – не тяготит.

Курс закончился, иногда мы сталкивались в магазине, на остановке, здрасьте-здрасьте, не более.

Прошло ещё лет 8, у меня стряслись какие-то неприятности, причину их не припомнить, но ходила вся в страданиях и с неизбывной печалью на лице.

И снова встретила её, в гастрономе, кажется.

Она посмотрела внимательно и сказала: – Пойдёмте ко мне, тут рядом, помните? Я вас кофе с коньяком напою, у меня отличный кофе, и коньяк неплох.

От неожиданности я согласилась.

Там у неё, в старой квартире со старой мебелью, мы как-то на удивление быстро надрались, и её, сдержанную, с застёгнутой на все пуговицы душой вдруг прорвало.

Она говорила часа три, спокойно, без слезы, без надрыва.

Как не про себя.

Второй раз в жизни мне было непереносимо стыдно за свои придуманные на ровном месте трагедии. Первый раз был в Крыму, когда меня, здоровую дурищу с руками-ногами, рыдающую, потому что не так посмотрели и не то сказали, утешал мальчик-колясочник.

 

Её нашли на дороге. Деревенские тётки рано утром вышли к автобусу, везли ягоду на базар в райцентр, а на скамейке сидела девочка. Одна.

Она не помнит. Много позже читала своё личное дело – ребёнок женского пола, возраст примерно два года, одет в голубой трикотажный костюм, жёлтые сандалии, на голове желтая панамка, меток на одежде не обнаружено. Ребёнок не разговаривает. Не испуган, охотно идёт к незнакомым.

Никаких аварий ни в области, ни в республике, никаких заявлений о пропавших детях.

Девочки в детдоме любили рассказывать, как прежде жили с мамами и папами, ну, мамы поголовно артистки, папы почти космонавты.

И ей больше всего на свете хотелось вспомнить. Но что вспоминать, что может запомнить ребёнок в два года.

Про два первых своих детдома сказала только, что там было нехорошо. Когда была в восьмом классе, повезло, перевели в другой, не то чтобы в том другом детей обожали, но не сравнить.

Ходили в обычную школу, держались вместе. Математику вёл старенький учитель, месяц присматривался, затем оставил после уроков её и ещё двух мальчишек и объявил, что у них есть голова, в голове присутствуют мозги, и потому им нужно учиться, а не просто посещать. И вот нравится им или нет – ему всё равно, но теперь три раза в неделю они будут приходить к нему домой после уроков и заниматься. Началось с математики, но он их и диктанты писать заставлял, и физику объяснял, и немецкий спрашивал. А главное – она приходила в настоящий, в домашний дом.

Все трое поступили в приличные институты, ей и одному из мальчиков даже льготами для сирот не пришлось воспользоваться.

Дали общежитие. Трудно было с деньгами, не умела с ними обращаться, поначалу разлетались со свистом, но научилась.

Зимой, перед самой сессией у соседки пропали золотые серёжки. Кто ещё их мог взять, кроме детдомовки. Она не стала доказывать непричастность, собрала вещички и ушла. Днём ходила на занятия, стараясь не видеть косые взгляды, ночью пыталась спать на вокзале и понимала, что институт закончился. А через несколько дней возле аудитории её поджидал учитель. Откуда он узнал, неизвестно. Сказал только: – Вещи твои в камере хранения? Пойдём заберёшь их, будешь жить у меня.

Учитель давно вдовел, детей у них с покойной женой не было, близких родственников тоже.

После занятий она летела домой.

Домой.

Через месяц некий доброхот написал кляузу, старый хрыч сожительствует с юной девицей и при этом смеет, извращенец, воспитывать подрастающее поколение.

Учитель никому и ничего не собирался доказывать, просидел неделю дома с чёрным лицом и ежедневным вызовом скорой, потом сказал, что им нужно расписаться, ему семьдесят четыре, сердце на честном слове, случись что, её отсюда вышвырнут. В загсе пришли в ужас, отказались принимать заявление, помог кто-то из бывших учеников, расписали и прописали.

Сердце выдержало, а другое диагностировали на последней, четвёртой стадии, три-четыре месяца максимум. Он собрался умирать в больнице, опять-таки бывший ученик похлопотал. В ответ она устроила первый и последний в жизни своей скандал, с битьём посуды и истерикой, кричала, пусть только попробует, ноги тогда её ни в квартире, ни в больнице не будет.

И он остался.

И прожил ещё почти три года.

Последний год ему стало совсем худо, и она взяла академический, научилась делать уколы и не плакать при нём, потом на кухне можно.

Три года она не была сиротой.

Учитель умер, на похороны пришли человек двести, сами организовали поминки, говорили, каким он был замечательным, она не слушала, зачем, она и так это знала.

Ночью после похорон ей приснился странный сон, будто она, совсем маленькая, стоит на стуле у окна, держится за широкий подоконник, на подконнике ванька-мокрый в глиняном горшке и кактус в жестяной банке, кактус трогать нельзя, он колючий, напротив жёлтый кирпичный дом с высокими окнами, справа со звоном и дребезгом выезжает красный трамвай, громыхает под окном и поворачивает за угол.

Она решила, что это правда, что наконец вспомнила. Что учитель каким-то образом прислал ей воспоминание. Оттуда.

Закончила институт, предлагали аспирантуру, не захотела, распределилась в довольно убогую контору, зато с командировками.

Куда командировок не было, ездила сама за отгулы или в отпуске.

Главное, чтобы в городе был трамвай.

Она хотела найти.

 

Потом мы ещё несколько раз встречались случайно.

Обе делали вид, что того разговора не было.

 

Я видела её на прошлой неделе.

Она мало изменилась.

Уже лет 10 живёт в другой стране.

Её история давно со мной, я и раньше хотела рассказать о ней.

Но тут не тот случай, когда можно без позволения.

Она разрешила.

Без имён, без места действия.

Всё ещё ищет.

Вот опять приехала.

 

© drevo-z

[ReyAnd]

Хорошая история. Но она не нашла.

[Гость IliaDN]

Понравилось

[POL200]

прикольно

[100]

Вполне реальная история.

И самое парадоксальное, что во-круг нас полно таких историй, которые реальны и которые могут шокировать своей реальностью. Они происходили и до нас, происходят и в наше время с нами и будут происходить и после нас.

Это те истории, про которые кино не снято и вряд-ли будет снято.

Это жизнь. Непрекращающийся поток. Фабрика душ.

 

Со-мной рядом вчера положили старика. Он очень худой. Через кадые час-два спрашивает как меня зовут и соседа с права. Память дала сбой. И срубило его так жеско, как я понял, только на днях. Ну конечно ни кто его лечить не будет. Старый уже, типа пора...

Сегодня к нему приходил ещё один старик, видно друг-приятель, но который ещё в себе. И я услышал за 30 минут сжатую историю его жизни. Где он бывал, чего только не пережил, кем был. Описать тут это не возможно.

Он не особо то ноет, причитает только в слух, что каким он сильным был, какие руки у него всегда были крепкие, и вот как ударило его... в раз подкосило. Ничего не может понять. Как так. А друг его подбадривает - типа ничего Эдик, вытянеш, стопудово, врачи вон обещали - значит поднимут, да и ты не салага, давай не гнись.

Звонит знакомым - просит по возможности приехать хоть на пол часика, увидиться. Понимает...

 

Пишу сейчас это - он напротив лежит, молча в потолок смотрит...

 

За открытым больничным окном свежесть Питерского вечера.

Изменено 28 июля, 2011 пользователем 100

[ReyAnd]

Угу, могу часами рассказывать как страшно жить и это только о тех, кого лично знаю, а могу часами о том, что эта жизнь лишь игра и забава.

А на самом деле, Сотка прав, всё это повторяется из века в век, но каждый думает, что его чувства и ощущения чем то отличаются и его боль больнее, чем у соседа и любовь чище и возвышенней.